он шел с замком орудия, а поблизости рвались мины, мир для него по-прежнему был погружен в тишину.
Он остался на батарее, заменив убитого замкового. Когда надо было сказать ему что-либо, его трясли за плечо, и он, поняв, обрадованно кивал.
Пришел еще пехотинец, худой, черный, с жилистой шеей.
– Смотри, что делает, – сказал он, ни к кому не обращаясь в отдельности и глядя на разрывы мин. – Одну от одной на метр кладет… Нет ли у кого закурить, ребята?
Ему отсыпали на цигарку. Пехотинец помялся, сказал, неловко улыбнувшись:
– Нас, видишь какое дело, – семеро.
– А где же остальные?
Пехотинец ткнул длинным пальцем в темноту:
– Вон там сидят, охраняют.
– Кого охраняют?
– Вас, стало быть, с фланга охраняем.
Разговор происходил в орудийном окопе. Один за другим подходили батарейцы. Они только что стреляли по танкам, бой был удачным, и на всех потных, красных, охваченных оживлением лицах, во всех глазах еще не остыл горячий азарт боя. Все громко разговаривали, беспричинно смеялись – нервное напряжение, скопившееся в бою, требовало выхода. Многие, подходя, уже улыбались заранее, словно ожидали, что пехотинец будет рассказывать непременно смешное что-либо. Молодцеватый, широкогрудый заряжающий, вольно отставив ногу и выпятив грудь, спрашивал, указывая папиросой себе в пуговицу гимнастерки:
– Это вы-то нас охраняете? – И победителем оглядывался на артиллеристов. Оттого что батарея недавно отбила танки, а сам заряжающий был шире и здоровей пехотинца, слова его имели особый веселый смысл. Но пехотинец не смутился и не обиделся даже.
– Смешного тут чуть, – сказал он, – а потрясти, так и вовсе не окажется. Нас тоже прежде рота была. И старший лейтенант был над нами, – говорил он, оглядываясь на Беличенко и как бы сравнивая их. – А теперь, как осталось нас семеро, так сидим, обороняемся. Пулемет есть, патронов хватает, а вот табачку припас кончился. Беда с табачком.
Теперь ему насыпали уже горсть.
– Как же вы там? – полюбопытствовал кто-то.
– Держимся, – сказал пехотинец.
Подбежал минометчик соседней батареи с набитой сухарями противогазной сумкой, протиснулся наперед.
– Сам-то каких краев будешь? Не землячок, случаем? Личность больно знакомая.
Солдат живо обернулся, оглядел минометчика. Потом сказал рассудительно:
– Все мы теперь земляками стали, как свою рубеж-границу перешли, – и усмехнулся; неожиданной была улыбка на его суровом лице. – Это как в госпитале тоже… Пока в медсанбате лежишь, так все одной части и ранены в одной местности, да еще в тот же день. Отвезут тебя в тыловой госпиталь, встретишь солдата с одного фронта, и уж он тебе как земляк считается, вроде бы чем-то ближе других.
Он говорил и все оглядывался на комбата: тот как-то странно смотрел на него.
– Не узнаешь, Архипов? – спросил Беличенко вдруг и улыбнулся.
У пехотинца дрогнули короткие ресницы. Он с надеждой вгляделся, но, видимо, ничего не вспомнил.
– Может, и встречались когда, – сказал он виновато, – только не вспомню, товарищ капитан. Забыл.
– И так бывает. Ну вот что: пойдут танки с той стороны, нам времени не будет разбираться, где вы сидите. Будем стрелять, а снаряды у нас тяжелые. Так что забирай своих – и сюда. Дело на огневых найдется. А ведь я тебя, Архипов, сразу узнал, – сказал Беличенко. – Сорок первый год помнишь? Как отступали вместе?
Вокруг них тесней сдвинулись бойцы, прислушивались, некоторые улыбались сочувственно, как бывает при неожиданных встречах.
– Вот этого тогда на мне не было, конечно. – Беличенко пощелкал себя по погонам. – А было вот здесь по три треугольника. – И он, улыбаясь, как бы помогал вспомнить. – Или и сейчас не вспомнил?
…Война началась в одно время, но каждый встретил ее в свой срок и час. Давно уже немецкие танки форсировали Днепр, а батарея, в которой командиром орудия служил сержант Беличенко, все еще стояла на опушке векового соснового бора на западном берегу Днепра. В полукилометре в тылу – деревня. Там – сады, молоко, холодное в самый жаркий день; батарейцы там дорогие гости.
Летние ночи короткие – заря светит заре, и коротка в эти ночи любовь.
– Будешь писать?
– Буду.
Сидя на земле, мусоля карандаш, солдат вписывал адрес в записную книжку. Рядом с ним девушка. Натягивая юбку на круглое колено, смотрит на него преданными глазами.
Где сейчас эта девушка? Да и жив ли солдат? А был бы жив и случилось бы идти тем же путем, встретились бы.
Но между этими двумя встречами целая жизнь пролегла.
По утрам старшина выстраивал батарею. В хромовых сияющих сапогах, затянутый в талии – образцовый старшина мирного времени, – он журавлиным шагом шел вдоль строя. Глаза влажные, сонные и оттого особенно строги, в пышном чубе запуталась соломинка – нет, не на батарее ночевал старшина. А у землянки его сидела на припеке кошка, умывалась лапкой и жмурилась на солнце. И бойцы весело указывали на нее глазами друг другу.
– Р-разговорчики! – покрикивал старшина, идя вдоль строя.
Днем – жара, медовый зной, в садах наливаются яблоки. Когда по ночам вспыхивают зарницы, яблоки кажутся белыми в темной листве.
Над этой тишиной и миром редко-редко пролетит самолет, да и то взобравшись на большую высоту. Если самолет немецкий, все сбегаются смотреть: любопытно, не успел еще глаза намозолить.
В один из этих знойных летних дней, когда и вода в реке, и воздух, и лист на дереве – все пронизано солнцем, Беличенко послали в деревню. Нужно было привести трактор из ремонта, а заодно получить сахар на батарею.
Возвращался он оттуда уже после обеда, трясся рядом с трактористом на сиденье трактора, держа в руках перед собой каску с сахарным песком. У писаря ПФС, который отпускал продукты, бумаги не нашлось, он горой насыпал песок в каску, предупредив строго, чтоб «имущество» вернуть. И вот Беличенко ехал, весело балансируя каской на рытвинах, и думал о том, что сейчас приедет на батарею и после жары искупается в речке.
Свернули к лесу. Здесь, под самыми соснами, дорога была песочная, мягкая. Метров сто оставалось до батареи, и было хорошо видно, как там чистят орудия. У крайнего слева пробивали канал ствола. Бойцы, в сапогах, в летних защитных галифе, голые по пояс – лоснящиеся от пота загорелые тела их были ярко освещены солнцем, – взявшись попарно, орудовали банником, с уханьем вгоняя его в ствол. Несколько в стороне, в белой нательной рубахе, с загорелой шеей, с короткой трубкой в зубах, стоял командир взвода.
Беличенко еще раз оглянулся на деревню. Оттого что они съехали в ложок, деревня и вся местность с садами вокруг нее как бы поднялись и хорошо были видны на фоне неба. И Беличенко увидел,
